А я видал усопшего когда-то –
Он приезжал в наш городок. И вот
На встречу с ним приполз глухой, чуть датый,
На сионистах двинутый народ:
Отставники, алкавшие излиться,
Казаки в аксельбантах и петлицах,
В черкесках с газырями в три ряда –
И вся эта кромешная орда
Бурлила, источала смрадный морок,
Была нешуточно возбуждена.
Их набралось по городу штук сорок,
А им, должно быть, мнилось: вся страна.
И он, усопший, был царем кошары,
Он властвовал над этой слепошарой,
Тупой и грубо струганной толпой –
Но между них, безликих, словно вата,
И выглядевших нехорошевато,
Он стилен был и был самим собой.
Их встреча протекала в сладострастной
Симфонии – иначе говоря,
И пастырь был весьма доволен паствой,
И паства чтила в нем поводыря;
Лишь думала, вручив ему бразды:
Зачем же так упорно, до оскомья,
Он говорит «вы поняли, о ком я»,
Заместо сокровенного «жиды»?
Мы отравились этой вязкой скукой,
Фантазмами, херней и, находя
Усопшего первостатейной сукой,
Покинули собранье. Шум дождя
Нам показался музыкой; и вечер
Был вечен, безупречен, человечен,
Хотя сквозил уныньем ноября,
Безвыходностью, теснотой бутыли –
Но всю его тоску мы ощутили
Впоследствии, по правде говоря.
II.
А ныне, размышляя об усопшем,
Покинувшем сей мир лет пять тому,
Я с удивленьем думаю, что, в общем,
Не то что был несправедлив к нему,
Но в сумме обстоятельств не хватало
Штрихов, благодаря которым стал он
Не столь определенно изъясним.
И я постфактум примирился с ним,
Поскольку он сидел – на самом деле –
И не один отмаял срок, а два;
Поскольку есть о нем у Даниэля
Исполненные теплых чувств слова.
И десять строф на крафтовой бумаге,
Набросанные как-то им в тюряге,
Впечатаны в анналы скорбных лет.
И – истинно! – считаю я сегодня:
В тех строфах есть сияние Господне
(а в остальных его твореньях – нет).
Но для чего-то был ему положен
Мгновенный, точно искра, Божий дар!
И он остался – чеховским прохожим,
Порывом ветра, дребезгом гитар,
Пожаром клена, мартовским ручьем,
Дрожащим огоньком на пепелище.
А вот за то, что Русь не стала чище,
Известная вина есть и на нем,
Ведь для патриотической беседы,
Друг друга до слюней растеребя,
К нему шли упыри и людоеды,
И с ними незаметно для себя
Он Русь низвел до состоянья Раши.
Но я, его когда-то презиравший,
Твержу, и повторять не устаю,
Что жизнь его не превратилась в прочерк,
И Бог ему за эти сорок строчек
Блатную шконку выделил в раю.
